Бескова И.А. Язык символов как эпистемологический феномен // Эволюция. Язык. Познание / Ин-т философии РАН; под общ. ред. И.П.Меркулова.  – М.: Языки русской культуры, 2000. – С.134-161.

 

И.А.Бескова

 

ЯЗЫК СИМВОЛОВ

КАК ЭПИСТЕМОЛОГИЧЕСКИЙ ФЕНОМЕН

 

 

       Вопрос о символах можно рассматривать в разных плоскостях. Например, речь может идти о конкретных понятиях, их значениях в тех или иных культурах, в различные исторические отрезки времени, об их сочетаемости в сложных текстах и т. п.

       Но мы можем говорить о символе и как о некоем целостном мыслительном феномене, как об особой форме отсылки к подразумеваемому содержанию, играющей чрезвычайно сложную роль в развитии человеческой культуры. И та, и другая плоскость рассмотрения вполне оправ­данна. Возможно, первая интереснее. Но решать конкретные вопросы удобнее тогда, когда мы определили для себя ключевые моменты, ка­сающиеся природы не каждого отдельного случая, а явления в целом. Сделать это не так просто по ряду причин.

       Во-первых, символ, как форма непрямого адресования к содержанию, не столько указывает, сколько намекает, подразумевает, подсказывает. Но раз нет жесткой фиксации содержания, мы не можем быть абсолютно уверены, что правильно интерпретируем символ, что приписали ему то самое содержание, которое имел в виду человек, оставивший нам данный текст или изобразительный фрагмент. Иначе говоря, обращаясь к языку символов, мы попадаем в сферу неопределенности, недосказанности, а то и прямых умолчаний. Кстати, именно эта особенность привела к тому, что большинство людей считают его предназначенным для сокрытия некоторого важного культурно ценного знания от непосвященных и передачи его небольшому кругу посвященных. (Насколько верно такое представление, мы обсудим позднее.)

       Во-вторых, говорить о природе символа как особого эпистемологического феномена сложно и потому, что сами символы чрезвычайно разнообразны. Это и вербальные символы, адресующие к содержанию с помощью языковых средств (легенды, мифы, притчи, сказки). Это и образные символы, где мысль передается с помощью изобразительных (в широ­ком смысле) приемов:  некоторые типы архитектурных и культовых

134

 

сооружений (пирамиды, соборы, могильники), орнаментальные мотивы, алхимические рисунки и т. п.

       Нетрудно видеть, что понятия «вербальные символы» и «изобразительные символы» — всего лишь стилистически приемлемые формы. На самом же деле речь идет о символах, представленных с использова­нием символических средств (своего рода «символические символы»), и символах, представленных с использованием образных средств («об­разные символы»). И здесь еще один источник затруднений. Дело в том, что если мы беремся анализировать природу символа как целостного эпистемологического феномена, нам необходимо будем коснуться воп­роса о происхождении этой специфической формы выражения содер­жания, иначе сложно будет понять, какие параметры являются характеристическими, а какие обусловлены нашим сегодняшним уровнем понимания проблемы. Это значит, что придется использовать понятие «символ» в двух смыслах: как особого приема указания на подразуме­ваемое содержание и как формы репрезентации информации, альтерна­тивной по отношению к образной. Причем это затруднение нельзя уст­ранить, сославшись на то, что дальше под символом будет пониматься или первое, или второе значение, поскольку использовать придется оба. Вряд ли оправданным будет и изобретение новых названий: оба упот­ребления устоялись, и без особых оснований менять их вряд ли следует. Поэтому придется в сомнительных случаях уточнять, какое из пониманий имеется в виду. Но в любом случае я отдаю себе отчет в том, что такая двойственность затрудняет восприятие текста.

       Ну и, наконец, многозначность символа имеет как бы две плоско­сти: условно говоря, «горизонтальную» и «вертикальную». «Вертикаль­ная» — это своего рода двойная референция, которая, на мой взгляд, характерна для символизации как эпистемологического приема. Что имеется в виду? Если мы задумаемся над отличием символов от обыч­ных выражений, то обнаружим, что хотя и те, и другие адресуют воспринимающего к своему содержанию, но по-разному. Например, обычные понятия могут быть пустыми, неопределенными, двусмысленными, но все эти характеристики относятся к тому содержанию, которое непо­средственно задается понятием: так, говоря о косе, мы можем иметь в виду и орудие для срезания травы, и вариант женской прически. Но оба эти значения приписываются непосредственно понятию «коса», а не одно другому. Если же мы возьмем символ, например, «уроборос», то его зна­чением будет «змея, кусающая свой хвост». Последнее, независимо от того, представлено ли оно в символической форме (как языковое выра­жение) или в образной (в виде соответствующего рисунка), в свою оче­редь, отсылает нас к другим значениям: «вечность», «круговорот жиз­ни», «мировые прародители» и т. п. Такого рода набор значений будет проявлением горизонтальной многозначности символа, а цепочка «уро­борос» — «змея, кусающая свой хвост» — «вечность» — вертикальной.

135

 

       В последнем случае как раз и заметна двойная референция: символ адресует к поверхностному содержанию, а то, в свою очередь, к глубин­ному. Причем существование подобного рода зависимости не связано с тем, что в качестве первого звена в приведенном примере используется необычное слово («уроборос») или загадочный графический образ (кольцо, один конец которого помещен в другой конец, имеющий форму пасти). Может быть использовано и вполне знакомое выражение, например «дурак». (Известно, что в русских народных сказках дурак является одним из любимых персонажей. Как символ, это понятие будет иметь две плоскости смыслов: поверхностную и глубинную. Поверхностное, всем известное содержание отсылает к глубинному, связанному с русской эзотерической традицией, о чем я скажу позднее.) Иначе говоря, хотелось бы зафиксировать следующий момент[1].

       Символическое словоупотребление отличается от обыденного тем, что выражение, выступающее как содержание символа, не является ко­нечным смыслом, а в свою очередь, адресует к более глубоким пластам содержаний. Это может быть и многократная референция: глубина понимания символа зависит от способности человека раскрывать все бо­лее глубокие содержания и в этом смысле практически безгранична. Однако что представляют собой эти поверхностные и глубинные содер­жания?

       На мой взгляд, взаимодействие человека с миром происходит на разных уровнях. Это может быть соприкосновение, когда человек сколь­зит по поверхности событий незаинтересованным взглядом, замечая лишь то, что само бросается в глаза. В этом случае контакт минималь­ный. Человек может сосредоточиться на предмете. При этом он как бы вбирает его в себя. (Соответствующий уровень в психотехниках харак­теризуется следующим образом: «не только субъект притягивает объект, но и наоборот».) И, наконец, растворение друг в друге. Человек и мир становятся одним целым. Д. Судзуки говорил, что для того, чтобы прав­диво изобразить растение, надо стать им. «На практике это достигается посредством интроспективного рассмотрения растения. При этом со­знание должно быть полностью свободно от субъективных эгоцентриче­ских мотиваций. Оно становится созвучным Пустоте, или таковости, и тогда человек, созерцающий объект, перестает осознавать себя отлич­ным от него и отождествляется с ним. Это отождествление дает воз­можность художнику чувствовать пульсацию жизни, которая проявля­ется одновременно в нем и в объекте. Вот что имеют в виду, когда говорят, что субъект теряет себя в объекте, и что не художник, а сам объект рисует картину, овладевая кистью художника, его рукой и пальцами»[2].

136

 

Понятно, что в этом случае степень взаимодействия и взаимопроникновения человека и мира максимальна.

       Я полагаю, что сама возможность символизации содержания обусловлена следующим: то, что человек воспринимает, взаимодействуя с миром поверхностно и глубинно, не есть два независимых и не связанных между собой содержания. Хотя они и различаются (иногда радикально), но на самом деле представляют собой лишь альтернативные формы проявления действия одних и тех же универсальных сил: на поверхности — в той форме, которая доступна большинству членов сообщества при нормальных условиях в обычном состоянии сознания; глубинно — в том варианте, который некоторым индивидам дается или в измененном состоянии сознания, или в экстраординарных усло­виях (угроза жизни, стресс, сильная усталость, состояние сенсорной депривации и многое другое). Какие же параметры личности позволяют взаимодействовать с миром на глубинном уровне? И что за уровень, на котором с миром взаимодействует большинство членов сообщества?

       Чтобы ответить на эти вопросы, нам придется реконструировать особенности реликтового мировосприятия, поскольку язык символов формировался уже на ранних этапах эволюции человеческой ментальности (известны символические изображения, относящиеся к эпохе палео­лита, причем это именно изображения символов, а не сценок из жизни).

       Итак, что можем мы сегодня сказать о том, каким было мировосприятие человека на ранних стадиях истории?

 

 

1. РЕЛИКТОВОЕ МИРОВОСПРИЯТИЕ

 

       На первый взгляд, это вопрос, дающий большой простор для произвольных истолкований. Однако это не совсем верно. Некоторые предположения могут быть сделаны на основании данных, которыми различные отрасли научного знания располагают сегодня. Например, изучение поведения животных позволяет понять, какие формы воспри­ятия присутствуют уже на дочеловеческих стадиях эволюции и, значит, не являются чем-то исключительным и неправдоподобным. Разумеет­ся, мы не будем рассматривать все формы поведенческой и познава­тельной активности животных. Нас будут интересовать лишь те из них, которые могут помочь в понимании особенностей восприятия, зафиксированных у ныне живущих представителей примитивных этносов и не наблюдаемых в обычных условиях у современного человека технокра­тической культуры.

137

 

       Например, бушмены способны получать информацию иными путя­ми и раньше, чем это становится доступным западному человеку. Так, один бушмен узнал, что к нему в гости должен придти отец, а из сосед­ней деревни возвращается жена, не прибегая к информации других, а так же, не видя и не слыша этого (т. е. без помощи обычных органов чувств и не через третьи руки). В первом случае это знание явилось следствием того, что он ощутил в своем теле боль от старой раны отца, а во втором — почувствовал, как в его плечи впились ремни, на кото­рых жена несет за спиной ребенка. Еще не видя антилопы, бушмен может правильно определить, что она появится в таком-то месте и что он ее убьет, т. к. у него возникает ощущение, что он тащит на спине тушу антилопы, и по его ногам стекает теплая кровь, собираясь во впа­динках под коленками[3].

       Как видим, источником своего рода пред-знания в этих случаях выступает ощущение происходящего как в-нем-самом-совершающегося. И интересно, что сами бушмены не рассматривают эту способность предзнания (заметим: предзнания по отношению к нашей способности получать информацию о мире), основанного на таком вчувствовании во внутренний мир другого, как сверхъестественную. Напротив, они не видят в ней ничего удивительного, утверждая, что если бы ее не было, они бы просто не выжили[4].

       Взаимодействие человека технократической культуры с миром таково, что подобного рода возможности кажутся нам мистическими. Однако данные о поведении животных, возможно, позволят нам взгля­нуть на вещи более широко.

       Известно, что мир, с которым человек сталкивается в повседневной жизни, — это мир средних размерностей. Соответственно, органы чувств человека адаптированы к восприятию именно этих диапазонов. Так, он видит в интервале, лежащем между ультрафиолетовым и инфракрас­ным излучением. Но пчелы, например, обладают способностью воспри­нимать в ультрафиолетовом диапазоне (поэтому цветок, каким его видит человек, будет отличаться от того, каким его видит пчела). Это позволяет им безошибочно находить нектар. Зато красный и черный цветок бу­дут для них неотличимы.

       Верхний предел частоты восприятия человеческого уха в среднем составляет 14000 колебаний в секунду. Летучие же мыши издают и слышат звуки с частотой до 100000 колебаний (ультразвуковой диапа­зон). Поэтому, наблюдая за их охотой на бабочек летним вечером, мы будем наслаждаться тишиной. На самом же деле, в это время воздух пронизан пронзительными очень короткими криками, продолжитель­ностью менее сотой доли секунды, мощность которых такова, что если

138

 

бы мы могли их слышать, то воспринимали как звук двигателей реактивного  истребителя с близкого расстояния. Долгое время было не из­вестно, что летучие мыши издают подобные звуки. Но и сейчас, хотя установлено, что их звукоизлучающий аппарат включает уши, рот, а у некоторых видов и нос (блокировка любого из этих органов приводит к тому, что животное теряет способность ориентации), тем не менее ос­тается тайной, как именно уши и мозг летучих мышей обрабатывают поступающую звуковую информацию[5].

       Мы оцениваем восприятие других (будь то люди или животные)как экстрасенсорное или обычное всего лишь в зависимости от того, что
характерно для нас. Но, как справедливо отмечает Тинберген, все животные — от низших на эволюционной лестнице до высших, — хотя и живут в одном мире, но «можно сказать, что они живут в разных мирах, т. к. каждое животное лучше воспринимает ту часть окружения, кото­рая помогает ему процветать... Мир выглядит для нас таким, каким позволяют увидеть его наши органы чувств. Восприятие разных живот­ных не одинаково, т. к. диапазоны чувствительности их органов чувств различны»[6].

       Известно, что угорь, защищаясь или нападая, производит мощный электрический разряд (в лабораторных условиях он зажигает одновременно более 200 неоновых ламп). Однако лишь недавно электрический орган угря стали рассматривать как крайнее выражение гораздо более распространенных электрических органов, «играющих роль своеобраз­ных органов чувств. Они создают очень слабые электрические токи, ис­пользуемые для обнаружения препятствий и добычи. Другими слова­ми, “шестое чувство” таких рыб — это очень высокая чувствительность к электрическому полю.

       Любопытна в этом отношении африканская пресноводная рыба нильский гимнарх, на хвосте которой находится ряд мышц, утерявших способность сокращаться. Вместо этого они испускают непрерывный поток слабых электрических разрядов с частотой приблизительно 300 импульсов в секунду. Во время разряда хвост на мгновение становится по отношению к голове рыбы заряженным отрицательно. Таким обра­зом, рыба создает в окружающем пространстве электрическое поле и ощущает слабые искажения его. Органы чувств сосредоточены в голове и вблизи от нее и представляют собой поры в толстой коже (сама кожа электричества не проводит). Поры ведут в канальца, наполненные же­леобразным веществом. Дно канальцев выстлано группами чувствительных клеток, которые связаны нервными волокнами с мозгом. Та­кую рыбу можно приучить отличать тело, не проводящее тока, например, подвешенный в воде кусок стекла, от проводящего, но той же формы

139

 

(например, пористой трубки, наполненной раствором соли или кисло­той). Тела по-разному искажают электрическое поле, и рыба поверх­ностью тела (курсив мой. — И. Б.) ощущает эти искажения. Физиоло­гический принцип действия таких органов чувств еще совершенно неизвестен, но уже четко доказана их высокая чувствительность»[7]. Не­которые морские животные реагируют на слабые различия в степени солености воды, другие — влажности воздуха. Многие низшие морские животные, по-видимому, отличают весенние приливы от всех прочих, т. к. только в это время откладывают икру, или же приливы в новолу­ние от приливов в полнолуние. Как они это делают, пока совершенно не ясно, так же как загадкой для ученых остается поразительная способ­ность находить верную дорогу во время перелетов птиц или миграции рыб.

       Итак, что же можно сказать относительно ощущений, которые выходят за пределы возможностей известных нам органов чувств, на основании имеющихся сегодня данных об особенностях поведения животных? Вот что пишет об этом Н. Тинберген: «Это так называемое экстрасенсорное (внечувственное) восприятие — явление, не ясное по многим причинам, и прежде всего из-за нечеткости терминологии. Если определить орган чувств как нечто, поставляющее животному информа­цию о внешнем мире, то тогда никакого внечувственного восприятия не может быть. С другой стороны, если этот термин применять к про­цессам, нам еще не известным, то тут следует сказать о широком распространении среди живых существ экстрасенсорного восприятия. Фак­тически, эхолокация летучих мышей, функции боковой линии рыб и способ, которым электрические рыбы обнаруживают добычу, основаны на процессах, о которых мы ничего не знали, и которые, следовательно, были в этом смысле “внечувственными” всего 25 лет назад»[8].

       Кроме того, что животные демонстрируют способность восприни­мать информацию в ином, по отношению к возможностям человека, диа­пазоне или с иной интенсивностью (например, нюх собаки намного тоньше нашего обоняния, а зрение орла острее, чем наше), интересно еще и дру­гое: в животном мире мы встречаемся с формами восприятия и органами чувств, вообще нетипичными для человека (или по крайней мере таки­ми, относительно которых не известно, что они присущи и человеку).

       Итак, можно сказать следующее: то, что у современного человека установлены и изучены традиционные органы чувств (зрение, слух, вкус, обоняние, осязание), — еще не основание для того, чтобы считать, что другими каналами поступления информации он не располагает. Жи­вотный мир демонстрирует гигантское разнообразие не известных нам ранее форм восприятия и ощущения. И даже если многие из них

140

                     

не представлены у человека, в принципе они возможны. И то, что современная наука пока не понимает, как они организованы и функционируют, вовсе не порочит их и не служит основанием для их отвержения.

       Я не буду гадать, какие именно каналы поступления информации функционировали на ранних стадиях филогенеза. Важно, что они, вероятнее всего, существовали и обеспечивали особый тип мироощуще­ния и мировосприятия. Чтобы как-то говорить о них, я назову их, ус­ловно, кожным чувством. Почему именно так? Во-первых, на мой взгляд, это реликтовое ощущение-чувствование было слабо дифференцирован­ным, обеспечивая мгновенную и целостную реакцию организма на из­менение значимых для выживания параметров среды. А кожа — это как раз та структура, которая находится на границе соприкосновения человека с миром (вспомним, что уже у животных известны такие фор­мы ощущений, которые иначе, чем «чувствование всем телом» не назо­вешь — например, нильский гимнарх). Во-вторых, в языке до сих пор сохранились многочисленные выражения, в которых отражена особая роль кожного ощущения (причем не в плане осязания, а как некой слитой комплексной характеристики): «всем телом почувствовать», «кожей ощутить опасность», «затылком (спиной) почувствовать чей-то пристальный взгляд» и др. И поскольку человек очень буквален и точен в выражении своих ощущений[9] (хотя внешне мы воспринимаем многое как иносказание), постольку вполне возможно, за этими метафо­рами стоит нечто вполне реальное.

       Но, как я уже сказала, в принципе не важно, каково конкретно это реликтовое чувство. Значимо, что оно, по всей видимости, существует, поскольку человек оказывается способен извлекать информацию о мире в некоторых случаях, когда традиционные органы чувств этого не обеспечивают. В пользу такого вывода свидетельствуют не только данные культурной антропологии, но и результаты некоторых исследований, проводимых в рамках экспериментальной психологии. В частности, изучалась возможность выработки условной двигательной реакции на неощущаемый раздражитель.

       Эксперимент был организован следующим образом. «Испытуемый помещал палец правой руки на электрический ключ, через который он мог получить достаточно ощутимый удар током. Перед каждым уда­ром ладонная поверхность руки засвечивалась зеленым светом в тече­ние 45 секунд; когда свет выключался, сразу давался ток. Испытуемо­му говорили, что перед ударом тока его ладонь будет подвергаться очень слабому воздействию; если он научится улавливать это воздействие, то сможет снимать палец с ключа до подачи тока. Чтобы испытуемый при этом не снимал руку без всякого повода, ему сообщали, что за каждую “ложную тревогу” он будет в следующей пробе наказываться током.

141

 

Таким образом, принимались все меры к тому, чтобы побудить испытуемого активно “вчувствоваться” в слабые оптические воздействия, пода­ваемые на ладонь»[10].

       Оказалось, что испытуемые, которые были предупреждены о возможности получения информации о приближающемся времени удара, каким-то образом (не ясным для них самих) научились распознавать момент засветки ладони и убирали руку прежде, чем получали удар током. Само это чувство они оценивали как неотчетливое, неопределен­ное. Тем не менее, оно, по всей видимости, было достаточно выражен­ным для того, чтобы избегать негативного воздействия. Как видим, и здесь пробуждение способности использования альтернативных источ­ников информации связано, если и не с выживанием (как у бушменов), то, по крайней мере, с самозащитой.

       Сопоставим теперь перцептивные возможности западного челове­ка и современного «дикаря» по двум параметрам: а) острота восприя­тия в рамках использования традиционных органов чувств и б) восприим­чивость к каким-то альтернативным каналам поступления информации. Мы обнаружим, что вектор выраженности этих характеристик ориенти­рован в направлении ранних этапов культурно-исторического развития. Это позволяет предположить, что мировосприятие человека архаичной культуры (в дальнейшем, реликтовое восприятие) характеризовалось, по крайней мере, не меньшей восприимчивостью к альтернативным источникам информации, чем это свойственно современным представителям «примитивных культур», и уж в любом случае большей, чем у современного западного человека.

       Итак, первое, на что хотелось бы обратить внимание, когда речь идет о реликтовом мировосприятии, — это возможность извлечения информации о мире из источников, которые современным человеком при обычных условиях не задействуются. В этой связи мы вряд ли можем правильно представить себе характер тех переживаний-ощуще­ний, которые составляют содержание внутренней жизни человека на ранних стадиях филогенеза. Поэтому в своих оценках мы не должны ориентироваться на степень соответствия предлагаемых выводов нашим сегодняшним представлениям, поскольку последние сформировались в условиях адаптации совершенно к другим параметрам взаимодействия с миром.

       Второе. Интересные предположения о природе реликтового восприятия мы можем сделать на основании данных об особенностях восприятия левшей при некоторых видах мозговых нарушений.

       Почему речь идет о левшах? Дело в том, что в современной технократической цивилизации статистически преобладают лица с доминант­ным левым полушарием, иначе говоря, праворукие, правши. Такому

142

 

положению вещей вполне соответствует доминирование в нашей куль­туре мыслительных стратегий, базирующихся на использовании симво­лических средств, сознательного восприятия и переработки информа­ции[11]. Но известно, что и символизм, и сознание — относительно поздние завоевания когнитивной эволюции. Не обсуждая сейчас вопрос о том, каким было мышление человека на ранних стадиях филогенеза — пре­имущественно правополушарным или специализация полушарий в то время вообще не была выражена, — скажем лишь, что в любом случае представленность правополушарных стратегий была большей, чем се­годня. Иначе говоря, реликтовое восприятие и мышление было ближе к восприятию и мышлению сегодняшнего левши (доминантное правое полушарие), чем правши (доминантное левое полушарие).

       Поэтому остановимся подробнее на данных Н. Н. Брагиной и Т. А. Доброхотовой относительно некоторых особенностей восприятия и мироощущения левшей.

     Эти исследователи отмечают, что «у левшей галлюцинации отлича­ются не только тем, что во много раз чаще, чем у правшей, и мало или вовсе не зависимы от стороны поражения мозга. Для них характерна тенденция к сочетанию различных галлюцинаций — зрительных, слу­ховых, осязательных (особо часто возникающих), обонятельных, вкусо­вых. Представлены еще другие галлюцинации, которые невозможно от­нести к какой-либо сенсорной модальности (будто у таких левшей не пять, а больше органов чувств). В своей совокупности эти галлюцинации создают ощущение присутствия “постороннего человека”, которого лев­ша “воспринимает” слухом, зрением, осязанием и такими ощущениями, как колебания воздуха, вызываемые “дыханием” того человека, шевеле­ния волос на затылке, прикосновения рукой и т. д. Чаще всего левши “ощущают” человека сзади себя. По силе переживания галлюцинации левши почти равны восприятию реальных событий. Они отличаются еще ритмичностью: появляются и исчезают, повторяясь “сотни раз”...

       У левшей нами описаны не встречающиеся у правшей феномены, приводившие нас в замешательство, представлявшиеся необъяснимы­ми. В них речь идет как бы об иных, чем у правшей, способностях восприятия мира. Как будет видно, сенсорные сферы различной модаль­ности у левшей будто недостаточно дифференцированы, неотграничены

143

 

и способны к “взаимопомощи». Среди этих феноменов кожно-оптическое чувство: больные могли “читать”, “видеть” кожей, чаще пальцев рук; осязанием они иногда различали соленое и сладкое. Другое явле­ние, испытываемое левшами пароксизмально (в момент приступа), на­звано феноменом расширения зрительного пространства: больные ста­новились способными видеть то, что располагалось явно за пределами досягаемого зрением пространства; больные видели, например, объекты, находившиеся сзади них. Наиболее интригующим представляется фе­номен предвосхищения, также возникающий пароксизмально: во время приступа больные оказывались способными видеть, слышать (воспри­нимать с помощью органов чувств) события будущего времени. Описан феномен обратной последовательности устной и письменной речи... Описаны разные формы зеркальной деятельности — письмо, чтение, восприятие, рисование, движение, представление. Некоторые из них — письмо, восприятие — отмечены и у здоровых левшей. Так, зеркальное восприятие возникало в полете у летчиков-левшей: крен самолета вле­во они воспринимали как крен вправо, и их действия по управлению машиной, предпринимавшиеся соответственно собственному восприя­тию, приводили к аварийной ситуации»[12].

       А что, с учетом вышеизложенного, можно сказать о реликтовом мировосприятии?

       Ранее речь шла о том, что животный мир дает нам многочислен­ные примеры получения информации об окружающем через каналы, которые современному человеку малоизвестны и малопонятны. Пред­ставители примитивных культур также демонстрируют способность уз­навать о происходящем, подключая какие-то нетрадиционные источни­ки информации. Теперь же, как выясняется, и представители западной культуры в некоторых случаях (например, доминантное правое полушарие) и при некоторых условиях (например, мозговые нарушения) со­храняют возможность использования альтернативных источников информации о мире («кожно-оптическое чувство», возможность видеть тогда, когда зрению это не доступно, предзнание будущих событий, способ­ность переживать альтернативную реальность как непосредственно дан­ную в собственных ощущениях, «здесь и теперь» присутствующую и др.). Это значит, что реликтовое мировосприятие, скорее всего, предо­ставляло эти или подобные им возможности не как исключительный вариант, а как правило (вспомним вектор выраженности перцептивных способностей) всем или большинству членов сообщества. Следователь­но, все они имели сходный опыт переживания взаимодействия с миром, сдвинутый в сторону того, который сегодня при определенных условиях

144

 

демонстрируют левши. Если же мы вспомним, что переживания альтернативного мира характеризуются у левшей необыкновенной реалистичностью, что делает их трудно отличимыми от подлинных, то поймем такого типа когнитивные способности могли лежать в основе формирования реликтовых представлений о сверхъестественном.

       Таким образом, все идеи о существовании мира сверхсущностей могли зародиться на ранних стадиях филогенеза совершенно самостоятельно, без вмешательства «высших сил, передающих знание человеку» и без того, чтобы человек искал в мифах способ «успокоиться во враждебном и не подвластном контролю» окружении. Иначе говоря, дорелигиозные представления архаичной культуры, вполне вероятно, проистекали из непосредственного переживания того, что дано было чело в собственных ощущениях (ощущение дыхания «другого», его «npисутствия» за спиной, его прикосновения и т. п.). В результате альтернативная реальность воспринималась буквально как компонент собственных переживаний. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в основе всех форм верований лежит непоколебимая убежденность. Сейчас говорят о кризисе веры, о том, что современный человек утратил опыт непосредственного переживания божественного мира, божественного присутствия[13]. Это скорее всего так. Но с чем это связано? С тем ли современные люди плохи, а их предки были хороши? Не уверена. Причиной отсутствия такого рода непосредственных переживаний (причем массового отсутствия, даже у людей религиозных) может быть не столько качество личности — плох или хорош человек, — сколько изменение типа мировосприятия. Трудно сохранить детскую невинность взрослому. Ее может вернуть старец, если приобретет мудрость. Поэтому странно было бы ждать, что человек сейчас будет демонстрировать способности, которые в результате естественной эволюции он утратил и к которым по причине той же естественной эволюции он еще не пришел.

       Итак, мы рассмотрели некоторые особенности реликтового мировосприятия. Его параметры позволяют представить себе тот тип взаимодействия с миром, который был характерен для большинства членов сообщества на ранних стадиях филогенеза. Личностное, острое, объемлющее переживание альтернативной реальности как данной здесь и теперь, в собственных ощущениях, составляет подлинную основу эзотерического знания, религиозных верований, мифологических представлений. Средством их выражения и является язык символов. Но чем он отличается от обычного языка? Почему с его помощью люди выражают  «предельное», а не повседневное содержание?

     Я исхожу из того, что язык символов является неотъемлемо ставной частью естественного языка и развивается в процессе естественной

145

 

эволюции последнего. Различие между ними, на мой взгляд, в том, какой тип взаимодействия с миром оказывается доминирующим. Ра­нее я упоминала три уровня: поверхностный — когда внимание субъекта лишь скользит по воспринимаемому; углубленный — когда субъект заинтересован объектом и стремится его изучать; и глубинный — ког­да субъект полностью концентрируется на объекте, становясь с ним одним целым.

       Первый уровень взаимодействия с миром как раз и обусловит формирование повседневного естественного языка. (Далее я попытаюсь показать, какие зависимости лежат в основе этого процесса.) Последний — создаст предпосылки для появления символов как особой эпистемологической формы репрезентации информации. Почему?

       Дело в том, что знак или образ могут начать функционировать как символы только в том случае, если будут иметь, как минимум, два пла­ста смыслов, ни один из которых не является простым уточнением, детализацией, разработкой другого (т. е. не произведен от него, а выражает результат личностного переживания субъектом иного пласта реально­сти). И поскольку, как уже отмечалось, в основе символизации содержа­ния лежит принцип двойной референции, для появления символа необ­ходимо: а) чтобы субъект был способен воспринимать и в собственном опыте непосредственно переживать не только поверхностный, но и глу­бинный пласт значений; и б) чтобы эти два пласта представляли собой не изолированные сферы опыта, а являлись разными формами проявле­ния (манифестации) одних и тех же универсальных сил, определяющих природу мира и человека (в противном случае связь символа с выра­женным в нем содержанием будет произвольной).

       В начале человеческой истории в основе всех типов взаимодей­ствия с миром лежало реликтовое восприятие. Поэтому, если мы хо­тим понять природу языка символов, мы должны принять во внимание те параметры архаической ментальности, о которых речь уже шла выше: возможность использования необычных для современного человека ка­налов поступления информации о мире, безграничное доверие к показа­ниям своих органов чувств относительно существования альтернатив­ной реальности, ощущение происходящего в мире как «со мной и во мне совершающегося», непосредственность переживания, полнота вовлеченности в происходящее и т. п. Именно такого рода характеристики реликтового мировосприятия обусловят как особенности структур, с помощью которых человек репрезентирует свой опыт взаимодействия с миром, так и специфику психических содержаний, формирующихся на этой основе.

     Проанализируем эти вопросы подробнее.

146

 

 

2. ЭВОЛЮЦИЯ КОГНИТИВНЫХ СПОСОБНОСТЕЙ

 

       Как уже отмечалось, архаичный человек не был отделен от мира барьером самосознания. Напротив, они составляли одно целое. Вот видится эта стадия Э. Нойманну: «Мир воспринимается как всеохватывающий, и в нем человек ощущает себя как самость лишь иногда и частично. Точно так же, как и Эго на начальной стадии развития, воспринимает мир и человек примитивной культуры. Он снова nepеживает эту фазу, слаборазвитый, легко устающий; лишь изредка на какие-то мгновения, подобно острову, он поднимается из океана бессознательного и потом снова в него погружается. Маленький, немощный, много спящий, т. е. большей частью бессознательный, он плавает среди своих инстинктов подобно животному. Выношенный и рожденный великой Матерью Природой, взлелеянный ее руками, он, несмотря ни на что, доставлен ей полностью. Он — ничто, мир — все. Мир укрывает и кормит его, в то время как он сам едва ли чего желает или что-то делает. Ничего не делая, он инертно лежит в бессознательном, просто существуя в неисчерпаемом сумеречном мире, все его потребности легко удовлетворяются великим кормильцем — таково это раннее, блаженное состояние»[14].

       Таким образом, описанное положение вещей представляется относящимся к наиболее ранним этапам человеческой истории. Постепенно, однако, человек начинает приобретать качества активной субстанции, не просто пассивно принимающей воздействия Матери-Природы, но и понемногу провоцирующей их. В этот момент он, с одной стороны, — еще не замутненное порождениями собственного Эго гигантское «чувствилище», резонансно настроенное по отношению к миру, с другой, — уже некое деятельное начало, иногда задающее миру вопросы и репрезентирующее ответы на них в комплексах собственных ощущений. (По существу, это единственная доступная человеку на том уровне форма репрезентации внешних событий, т. к. сознание еще не сформировалось, и отстраненного отношения к миру также пока нет.) В это время все воспринимается человеком как в-нем-происходящее, как составная часть его собственных жизненных процессов (вспомним, бушмен узнает о приближении некоторых событий).

       Эти комплексы собственных переживаний я бы назвала протообразами. Образами, потому что символические средства репрезентации на ранних стадиях филогенеза еще отсутствуют. Протообразами, по что их природа, безусловно, отлична от современных средств образного представления информации: они формируются на том этапе когнитивной эволюции, когда мировосприятие человека существенно отличается от нынешнего. Кроме того, средства образной репрезентации прошли

147

 

длительный путь развития: они уже отделены от символов, в их форми­ровании — если и не непосредственно, то хотя бы опосредованно (в фор­ме закрепившегося знания, стереотипов осмысления мира, культурных норм и ценностей) — участвовало сознание.

       Теперь обратим внимание вот на какую деталь.

       Известно, что в возрасте 3—5 лет ребенок проговаривает вслух собственные мысли, демонстрируя «громкое», звучащее, озвученное мышление. Это так называемая эгоцентрическая речь. В свое время Ж. Пиаже определил ее как переходную, промежуточную форму, располагающую­ся (с генетической, структурной и функциональной точек зрения) меж­ду аутистической мыслью и направленным разумным мышлением. Значительное внимание анализу параметров эгоцентрического мышления и речи уделил также Л. С. Выготский, полагавший, что она представ­ляет собой этап на пути перехода от внешней речи к речи внутренней. Отсюда и ее характерные особенности — сжатость, спрессованность, пре­дикативность, непонятность для окружающих вне знания контекста ее порождения.

       На мой взгляд, эгоцентрическая речь является естественным порождением той стадии когнитивной эволюции, когда способность самосознания и самоконтроля еще не так сильно развита, чтобы заблокировать освоение мира, совершающееся в состоянии полной вовлеченности в происходящее, растворения и отождествления с ним.

       Спонтанные фонации, сопровождающие переживание жизненных ситуаций, встречаются уже у животных. Но в этом нет ничего удивительного. Гораздо интереснее, что при определенных условиях живот­ное способно тормозить эту активность. И то, каких усилий это требует, весьма наглядно свидетельствует: если способность самоконтроля развита недостаточно, удержаться от спонтанной фонации сложнее, чем осуществить ее. Поэтому именно она, как я полагаю, а не ее отсутствие характерно для естественного течения событий.

       Вот некоторые интересные примеры.

       Шимпанзе-подросток Фиган однажды остался вообще без банана, т. к. во время кормежки основную долю добычи захватили взрослые самцы. Когда все стадо ушло, исследователи пожалели его и дали ему несколько плодов. Охваченный сильным волнением, Фиган стал изда­вать громкий пищевой лай. Услышав его, тут же вернулись остальные шимпанзе. Фигану достался только один банан.

       На следующий день ситуация повторилась. Но теперь уже Фиган, получив бананы, заставил себя удержаться от громких звуков и лишь изредка тихонько похрюкивал. Почти все время он хранил молчание и спокойно съел свою долю. С тех пор в подобных случаях Фиган больше никогда не кричал громко[15].

148

 

       В ситуации конфликта двух самцов — Никки и Луйта, первый из которых занимал более высокое положение в иерархии, — исследователи наблюдали следующую картину: когда Никки начал ухать, явно взволновавшийся Луйт широко оскалился, но «тотчас приложил ко рту руку и сжал губы... Дважды еще Луйт делал то же самое, чтобы скрыть свой страх. Только после того, как Никки удалился за пределы слышимости, Луйт начал оскаливаться и очень тихо пищать. Утаивание информации здесь позволяло самцу казаться менее запуганным, чем это бы на самом деле» [16].

       Обратим внимание на следующим моменты. Во-первых, оба шимпанзе понимают, что их реакция будет верно понята другими, и во-вторых, это не принесет им пользы, скорее причинит вред. Но почему животные правильно интерпретируют спонтанные самовыражения-фонации  других? Потому что в сходных ситуациях они переживали бы то же самое, сопровождая теми же фонациями. Иначе говоря, принцип «судить по себе» здесь достаточно точно описывает природу процессов: спонтанные фонации одних членов сообщества без специальных усилий и размышлений могут пониматься их сородичами потому, что caми они в сходных ситуациях реагировали бы так же. То, что они слышат от другого, в той же мере информативно в отношении ситуации, как и что они сделали бы сами.

       В человеческом сообществе мы видим нечто подобное. Понятно почему: и животное, и ребенок, и архаичный человек находятся в таком отношении с миром, что состояние растворенности, полного вовлечения в ситуацию, самоотождествления с ней — скорее правило, чем исключение. Барьеры самосознания и критичности, привносящие искажение в образ мира, еще не сформированы. Поэтому комплексы собственных переживаний, сопровождающих проживаемую ситуацию, в каком-то глубинном отношении, весьма точно воспроизводят существенные для жизнедеятельности человека параметры ситуации. Поясню эту мысль.

       Для того, чтобы эффективно действовать в мире, живые существа вынуждены таким образом совершенствовать свой образ мира, что он максимально повышал их шансы на выживание. Например, охотящееся или спасающее свою жизнь животное должно иметь такой oбраз местности, чтобы, совершая прыжок, оно приземлилось там, где ожидает; а лавируя между деревьями, действительно огибало бы их, а не натыкалось на них. Как такой образ формируется — другой вопрос. Важно, что живое существо в результате адаптации способно в своих представлениях правильно воспроизводить существенные для выживания параметры среды.

       Точно так же протообразы человека верно воспроизводят cyщественные для него параметры происходящего. Звукокомплексы же –

149

 

составная часть целостной протообразной репрезентации. Поэтому и они информативны в отношении выражаемого ими содержания.

     Генетическая обусловленность очень многих когнитивных способностей[17], а также общая среда обитания (что также характерно для чле­нов одной семьи) обусловят то, что спонтанно продуцируемые звукокомплексы в аналогичных ситуациях будут весьма сходными. Это создает предпосылки для развития языка и коммуникации. В результате звукокомплексы, первоначально являвшиеся формой спонтанного протообразного освоения мира, начинают функционировать в сообществе как заме­стители исходных жизненных ситуаций. Иначе говоря, если сначала они были не более чем компонентом целостного переживания проис­ходящего субъектом, то постепенно члены сообщества начинают использовать то, что звукокомплексы информативны в отношении происходя­щего. Тогда фонации, бывшие сначала спонтанными и ненаправленными, начинают осуществляться преднамеренно, с тем чтобы сообщить о чем-то другим. Так звукокомплексы начинают функционировать как сим­волы, замещающие ситуацию, а не просто сопровождающие ее, приобре­тая понемногу функции слов языка.

      На этой стадии протообразы превращаются в образы-символы. Дальнейшая эволюция когнитивных способностей обусловит все боль­шую дивергенцию функций образного и символического репрезентиро­вания воспринимаемого.

       Таким образом, мы видим, что, даже если отвлечься от того аспекта многозначности символов, который обусловлен возможностью взаимодействия с миром на разных уровнях, мы обнаружим, что сама логика формирования символа (как формы репрезентации информации) в когнитивной эволюции предопределяет его многослойность: в снятом виде он содержит в себе и те особенности мировосприятия, которые характерны для ступени функционирования протообразов, и те, которые ха­рактерны для образов-символов и символов-образов.

       Короткий анализ эволюции когнитивных способностей в филоге­незе[18] показывает, что символ как эпистемологический феномен эволюционно производен от протообразных форм репрезентации, складывав­шихся на основе реликтового мировосприятия. Это значит, что он имплицитно содержит то мироощущение, которое предполагает освое­ние окружающего с помощью, в том числе, и нетрадиционных органов чувств, непосредственное переживание альтернативной реальности как

150

 

«в-нем-самом-данной», существующей здесь и теперь, целостной, неотде­ленной от него барьерами самости и критичности и др. Именно отсю­да — неопределенность, многозначность, многослойность символа.

       Протообразы, образы-символы, символы-образы в предложенной схеме представляют собой познавательные структуры, с помощью кото­рых человек воспринимает и репрезентирует информацию. Какие кон­кретно психические содержания он будет извлекать в результате их приложения к осмыслению реальности?

       Если эти структуры используются в условиях, когда человек взаимодействует с миром на поверхностном уровне, будут формироваться все те психические содержания, которые составляют основу обыденного сознания и естественного языка. Если на глубинном — то мы получим как раз те содержания, которые составляют основу сокровенного зна­ния и символического языка.

       Попытаюсь пояснить предложенную схему.

       Например, члены сообщества воспринимают воду как что-то теку­чее, прозрачное, способное утолить жажду и дать жизнь растениям. И вот этому комплексу ощущений-переживаний на стадии протообразов соответствуют, допустим, звукосочетания «аальтма», «альмаст», «дальтмаа», «саммаальт». На уровне образов-символов, формирующихся в результате распространения коммуникации, закрепляется, предположим, звукокомплекс «альмаат», который большинством членов сообщества будет понят, т. к. их собственные репрезентации, полученные вследствие переживания ими качеств текучести, прозрачности, способности утолить жажду и т. п. будут близкими.

       На стадии символов-образов, когда это звукосочетание начинает использоваться не просто как знак, замещающий комплекс собствен­ных внутренних переживаний определенных качеств, а как самостоя­тельный объект оперирования[19] (причем иногда не зависимо от стояв­шего за ним комплекса переживаний), допустим, получится «альма».

Однако все это относится к повседневному естественному языку (назовем его «первый язык»), формирующемуся в результате поверхно­стного взаимодействия членов сообщества с реальностью. Если же обра­титься к глубинным взаимодействиям, то окажется, что за той же жур­чащей прозрачностью, утоляющей жажду животных и растений, стоит еще один комплекс ощущений, выражающих переживание воды как одной из базисных стихий, универсальных сил, участвующих в органи­зации мироздания и роднящих человека и природу, или, возможно, еще как-то. А этому комплексу переживаний — также спонтанно, как и первому, — в рамках реликтового мировосприятия будет соответствовать

151

 

совсем другое звукосочетание. Например, «рагн», «рахн», «рахт», «аран» и т. п. На этой основе в соответствии с теми же принципами, которые определяют эволюцию первого языка, будет формироваться, условно говоря, второй язык — тоже по своей природе естественный и по тем же законам развивающийся, но опирающийся на способность взаимодействия с более глубокими пластами реальности.

       У тех, кому восприятие этого пласта реальности просто не дано в ощущениях, данное звукосочетание не вызовет никакого отклика. Оно для них будет не информативно, т. к. за ним — в их мире — не стоит никакого комплекса внутренних переживаний. Это звукосочетание для них пусто.

     Но как отберутся те люди, для которых оно не пусто? На основе чьего-то повеления? Вовсе нет. Как уже отмечалось, на ранних стадиях филогенеза спонтанные фонации — одна из немногих доступных чело­веку форм представления информации. Поэтому, переживая некоторую ситуацию, одни члены сообщества произнесут что-то типа «альтмаст», другие — что-то типа «рагн». И одни, и другие сделают это в равной мере спонтанно, и не по чьему-то наущению, а просто потому, что так ими ощущается то, что они выражают. И тогда среди слышавших соответствующее звукосочетание найдутся те, кому «рагн» будет понят­но не потому, что им кто-то сказал, что обозначается этим словом, а потому что они в собственном опыте примерно также переживают эту сущность. Эти люди будут регулярно продуцировать альтернативные звукокомплексы для выражения тех же жизненных ситуаций, потому что особенности организации и функционирования органов чувств, спе­цифика восприятия и некоторые другие моменты, обусловленные гене­тически, — вещь устойчивая.

       Так будет постепенно создаваться и трансформироваться, парал­лельно первому, второй язык, проходя все те же выше очерченные эта­пы эволюции. И именно таким образом окажется возможным есте­ственное формирование и развитие эзотерического, тайного, сокровенного языка, осуществляющееся на собственной основе, а не в результате дарованности богами или героями.

       Впоследствии люди, специфика восприятия которых позволила им получать опыт переживания пластов более глубокой реальности, уже могут образовать касту, охранять знание, тайно передавать его и т. д. Но для понимания природы эзотерического знания и сокровенного языка, на мой взгляд, не требуется допущения об их сверхъестественном происхождении.

       Однако, если они формируются естественно, на своей собственной основе, в рамках общей эволюции человеческой ментальности, почему каждое новое поколение людей, среди которых, вероятно, найдутся те, кто обладает альтернативными, отличающимися когнитивными способностями, — почему же они не получают это знание каждый раз для себя

152

 

снова и снова? Потому, на мой взгляд, что важнейшей предпосылкой формирования такого пласта содержаний являлось реликтовое мировосприятие, служившее базисом всех форм взаимодействия на ранних стадиях филогенеза. Именно оно позволяло человеку, находясь в состоянии растворенности в мире, извлекать все те содержания, которые и легли в основу сокровенного языка и знания. На более поздних этапах эволюции за право обладания средствами символической репрезентации, неразрывно связанной с отчленением себя от мира, человек заплатил утратой способности спонтанного растворения в универсуме. Поэтому, несмотря на наличие тех же способностей у отдельных членов популяции, они уже не могут извлечь содержание, которое было доступно архаичному человеку на основе взаимодействия с глубинной реальностью, прежде всего потому, что они ее больше не переживают часть самих себя, как собственный внутренний мир.

       Итак, я предполагаю, что первый и второй языки формировались естественным путем в рамках общей эволюции человеческой ментальности. Язык символов же (или третий язык), на мой взгляд, искусственно создан в результате преднамеренного увязывания знаков первого языка и содержаний второго. Если это действительно так, то подобный эпистемологический прием во многих отношениях можно считать весьма удачным. Во-первых, он позволяет выразить некие фундаментальные истины, извлеченные в результате глубинного взаимодействия с миром, но использовать для этого не средства второго языка, которые для большинства людей вообще не информативны и не стимулирующи, а возможности первого языка. В результате тайны языка символов, такие манящие (ведь вот они, перед тобой!), и в то же время такие недоступные (попробуй пойми!) вот уже многие века будоражат человече ум, побуждая людей думать и совершенствоваться, чтобы решить эти загадки.

       Во-вторых, использование средств первого языка для выражения содержаний второго позволяет, как мы теперь сказали бы, избежать несанкционированного доступа к представленному таким образом знанию. Ведь фактически, для его усвоения нужно два момента: а) способность глубинно взаимодействовать с реальностью, чтобы в собственном переживании буквально ощутить некие истины, и б) чтобы тебе сообщили подлинное значение символа — иначе говоря, имя второго языка, которое формировалось спонтанно для выражения искомого глубинного содержания и которое опущено в языке символов. Если же одно из этих условий не выполнено, ничего не получится. Даже если человек самостоятельно разовьет в себе способность глубинного взаимодействия или окажется ею наделен от рождения, то в результате одного только медитативного размышления над символами без передачи ему знания (а, следовательно, без своего рода тестирования на право обладания этим

153

 

знанием) он вряд ли чего добьется. Это связано с тем, что пережить в собственном опыте глубинные смыслы языка символов (или третьего языка) невозможно просто потому, что составляющие его знаки (будь то слова или образы) формировались в ходе поверхностного взаимодей­ствия с реальностью и к глубинным смыслам лишь отсылают, наме­кают на них, но не выражают непосредственно.

       Рассмотренные под таким углом зрения преимущества языка сим­волов кажутся весьма впечатляющими. В эзотерической литературе обычно и утверждается, что в этом (скрывать знание от непосвящен­ных и передавать посвященным) — его назначение. Тем не менее, я не думаю, что причиной его формирования были такого рода возможности. Скорее они могли явиться удобным побочным результатом его конст­руирования.

       Причину же создания языка символов, мне кажется, можно найти в естественном течении событий. Если мы обратимся к когнитивным характеристикам современного человека, то обнаружим, что способность растворения в мире, самоотождествления с ним, стирания границ и барье­ров самости, является редкой и экзотичной. Чтобы обрести эти каче­ства, люди тренируются десятилетиями, упражняя свой ум, подчиняя своей воле эмоции, страсти, желания и потребности. Напротив, страте­гии логического, дискретного, непротиворечивого освоения мира для нас рутинны и общедоступны.

       Но на ранних стадиях филогенеза, когда формировался язык сим­волов, все было наоборот. Состояние растворенности, взаимопроницае­мости с миром было всеобщим и рутинным. Способность же последо­вательного, логического, отстраненного осмысления с выделением главного и второстепенного, определяющего и зависимого — редкой и экзотичной. Вот ее культивирование, как мне кажется, и было причи­ной создания языка символов. Ведь люди, способные к глубинному взаимодействию с миром, спонтанно могут получить лишь переживания альтернативных содержаний. Но это именно переживания — слитые, целостные, недифференцированные, не рефлексивные и т. п. А их надо было осмыслить. То есть использовать те навыки членения и упорядо­чения мира, которые только зарождались. И это было трудно. Поэтому символические репрезентации, по-моему, играли роль средства, помогавшего задействовать эволюционно новую, только формировавшуюся мыслительную способность «левополушарного» освоения мира. Это подоб­но тому, как современный человек, стремясь прояснить для себя содержание сложных вещей, линии взаимосвязей которых для него не очевидны, рисует разнообразные схемы.

       Итак, можно сказать, что язык символов создавался естественно — как продукт реализации естественной когнитивной способности глу­бинного взаимодействия с миром в рамках реликтового восприятия. И

154

 

в то же время он искусственно создан, поскольку в нем преднамеренно увязываются выражения первого языка и содержания второго, которые на самом деле складываются независимо друг от друга.

       Возможна ли адекватная расшифровка языка символов? Это слож­ный вопрос. Когда исследователь приступает к интерпретации симво­лических контекстов (не важно, языковых или изобразительных), он руководствуется следующими соображениями: а) учитывает то множе­ство значений, которые данный символ имел в различных культурах в разные промежутки времени; б) пытается отобрать те из них, которые, на его взгляд, отвечают общей атмосфере ментальности и культуры той исторической эпохи, которая его заинтересовала; и в) стремится добить­ся того, чтобы подстановка выбранных значений в общий символиче­ский контекст делала бы его осмысленным и непротиворечивым.

       Но сложность состоит в том, что критерий обретения контекстом осмысленности и непротиворечивости мало помогает в расшифровке языка символов, поскольку зашифрованное содержание относится к иному пласту реальности, где возможными (или действительными), впол­не вероятно, являются совсем другие положения вещей. Подобным же образом дело обстоит и с потенциальными значениями символов, вхо­дящих в целостный контекст. Ведь вывод о том, что данный символ в разных культурах и в разные промежутки времени имел такие-то зна­чения, также базируется на реконструкции. Поэтому вполне может ока­заться, что выявленные в ходе такого анализа значения, хотя и возмож­ны, но все-таки не те, что действительно подразумевались создателем текста. Кроме того, надо иметь в виду, что попытки опереться на интуи­цию, почувствовать, ощутить решение вряд ли будут плодотворными по той простой причине, что в основе связи символа и обозначаемого в третьем языке переживание не лежит.

       Но это скорее отрицательные, чем положительные выводы. Мож­но ли сказать что-либо позитивное в отношении стратегии интерпрета­ции символических контекстов?

       Как представляется, очень немногое. Эзотерическое знание предполагает, что глубинное понимание символов связано с рассмотрением универсальных сил, взаимодействующих в мире и определяющих происходящее в нем. То есть a priori ясно, что если речь идет о символическом контексте (языковом или изобразительном), каким бы обыденным и понятным ни казалось представленное в нем содержание, на самом деле имеется в виду нечто совсем иное: подразумеваются глубинные характеристики универсальных сил, которые на уровне поверхностного взаимодействия человека с миром воспринимаются как то, к чему сим­вол адресует непосредственно.

       Попытаюсь проиллюстрировать сказанное.

155

 

3. СИМВОЛИЗМ РУССКОЙ СКАЗКИ

ИЛИ ПОЧЕМУ ИВАН — ДУРАК?

 

       Все мы знаем, что в русской фольклорной традиции существует множество популярных героев: это и Василиса Премудрая и мудрая Семилетка, и Иван-царевич, совершающий разнообразные подвиги. Но среди любимейших персонажей — дурак, не важно как его зовут: Ива­ном ли (например, сказка «Иванушка-дурачок»), Емелей («По щучьему веленью»), Мартынкой («Волшебное кольцо») или еще как-нибудь. Но чаще всего это просто «дурак» («Конь, скатерть и рожок», «Дурак и береза» и др.).

       Его поведение настолько отклоняется от общепринятого, что над ним постоянно издеваются, ругают, нередко бьют. Его очевидная глу­пость, проявляющаяся в необычных реакциях и нелепых поступках, людей или смешит, или злит, или раздражает. Они не скрывают своего презрительного отношения к дураку, всячески понося его. Но потом возникает некое осложнение или просто неожиданная ситуация, и на помощь дураку приходит или случай (напр., в дупле березы, которой дурак «продал» быка, т. к. ему в шелесте листьев послышалась такая просьба, оказывается запрятанный разбойниками клад), или волшебные силы (серый волк, помогающий добыть сначала жар-птицу, потом златогривого коня, а потом и Елену Прекрасную; волшебное кольцо царя подземного царства, с помощью которого совершается множество чудес, и т. п.).

       Играют ли в этих счастливых превращениях какую-либо роль «дурацкие» качества героя? Хотя это и не бросается в глаза, но обычно да. Вот посмотрим, как развивается сюжетная линия «Волшебного кольца».

       Вся история началась с того, что дурак на последние 200 рублей, данные ему матерью на покупку еды (а есть им было нечего, и впереди ждала голодная зима), выкупает сначала собаку, которую люди избива­ли у столба, затем кошку, которую вели топить. Причем не в один день — это была бы хоть и дурацкая, но все же ошибка, — а последова­тельно: сегодня и завтра. Уже после первой траты ста рублей он полу­чает от матери жестокий нагоняй. Тем не менее, на следующий день он идет и аналогичным образом тратит последние сто рублей. Это уже не случайность, а черта характера героя: во-первых, он упорен (или уп­рям — как посмотреть), т. к. поступает в соответствии со своим разуме­нием наперекор множеству противодействующих обстоятельств: гневу матери, перспективе пропасть без хлеба голодной зимой, насмешкам окружающих. Во-вторых, несомненно, глуп: ну зачем ему собака или кот, да еще за такие деньги! Ведь он не планировал их заводить. А если бы и хотел, то это всегда можно было сделать бесплатно. Есть и еще одно качество, о котором скажем позднее.          

       Пока же вернемся к сказке.

156

 

       После второй покупки мать нещадно бранит сына: «Ах ты, дурак этакий! — закричала на него старуха. — Ступай же из дому вон, ищи себе хлеба по чужим людям»[20].

       И пошел Мартынка бродить по свету. Нанялся он к попу батра­ком и отработал честь по чести 3 года. Когда пришел срок расплаты, «зовет его хозяин:

          — Ну, Мартынка! Иди — получай за свою службу.
       Привел его в амбар, показывает 2 полных мешка и говорит:

          — Какой хочешь, тот и бери!

       Смотрит Мартынка — в одном мешке серебро, а в другом песок и раздумался...»[21].

       Ну и какой же мешок, по-вашему, выберет дурак? Правильно, с пес­ком. А почему? Потому что он дурак? В глазах большинства, да. А на самом деле как? Посмотрим, о чем «раздумался» Мартынка:

       «Эта штука неспроста приготовлена! Пусть лучше мои труды про­падут, а уж я попытаю, возьму песок, — что из этого будет?

        Говорит он хозяину:

         — Я, батюшка, выбираю себе мешок с мелким песочком.

         — Ну, свет, твоя добрая воля; бери, коли серебром брезгаешь»[22].

        Итак, что мы видим? Похоже, герой не так глуп: он чувствует, что в

ситуации, когда приравнены мешок песка и мешок серебра, кроется ка­кой-то подвох. И еще: любопытство его столь велико, что он готов риск­нуть платой за три честно отработанных года, но только доискаться, в чем тут загадка.

       Каковы последствия дурацких поступков героя? Оказывается, доб­рую службу сослужили ему и мешок с песком, и вырученные из беды собака и кот. Песком из взятого за три года работы мешка Мартынка засыпал огонь, в котором горела девица, дочь царя подземельной сторо­ны. Она же присоветовала не брать от отца в награду ни злата, ни сереб­ра, ни каменьев самоцветных, а просить с мизинного перста колечко. Это-то колечко потом и принесло Мартыну и богатство, и славу. Собака же с котом избавили героя от верной смерти, когда злая жена украла волшебное кольцо, и Мартын был замурован в каменный столб на мед­ленную погибель. Они же исхитрились вернуть кольцо, унесенное за тридевять земель в тридесятое царство. Так восторжествовала справед­ливость: злые были посрамлены, добрые вознаграждены. И каждый сыграл свою роль.

       Что же можно сказать по поводу символизма этой сказки?

       Вообще существует представление о трех пластах смыслов языка символов:  профанный воспринимается на уровне поверхностного

157

 

ознакомления; «символический» — своего рода «смысл для ученых» — результат расшифровки на основе знания традиций, сопоставления зна­чений символа в разных культурах; и, наконец, сакральный — скрытый от обыденного взгляда, воспринимаемый в результате изменения соб­ственного базисного отношения с миром.

       Конечно, эта иерархия условна, но кое-какое представление о существовании основных пластов смыслов символа она дает. Если мы под этим углом зрения посмотрим на сказку «Волшебное кольцо», то обнаружим, что с первым пластом смыслов мы познакомились. Со вторым дело обстоит сложнее. Чтобы попытаться вычленить его, необходимо представлять себе мотивы сказки не изолированно, а в контексте более общей культурной и мифологической традиции. В частности, оказы­вается, что в русском эзотеризме ум — это инструмент, который обеспе­чивает нахождение решения путем перебора готовых вариантов. Ис­кать решение задачи, используя ум, все равно, что тасовать колоду карт: расклад может выпасть новый, но состоять он будет из уже известно­го[23]. Поэтому «выжить из ума» — это преодолеть данную рутинную способность, выйти за ее пределы, научиться смотреть на мир непредв­зято, вне привычных штампов. Соответственно, дурак — это человек, который «выжил из ума», т. е. преодолел предрасположенность воспри­нимать окружающее в стереотипах уже имеющегося знания и способен создавать незамутненный стереотипным восприятием образ мира.

       Что еще можно сказать?

       Тема сказки, связанная с историей обретения волшебного кольца, вероятно, является отголоском довольно широко распространенного солярного мифа, в котором встречаются следующие персонажи: культур­ный герой, хозяин подземельного царства (он же — бог преисподней), его дочь — Солнце. Она (своей волей или в результате похищения) покидает царство тьмы и появляется на небе. Но бог подземного царства нагоняет беглецов и возвращает дочь. Солнце опять уходит в подземный мир.

       В сказке «Волшебное кольцо», правда, несколько по-иному представлено течение событий: культурный герой застает Солнце не в момент отдыха, а в момент активного выполнения своих функций — деви­ца горит в огне. Он включается в общую динамику происходящего: гасит огонь, возвращает дочь отцу. В результате естественный цикл процессов завершен. Культурному герою бог преисподней[24] предлагает награду за участие в обеспечении естественного миропорядка. Однако дочь рекомендует не брать материального воплощения благодарности отца, а просить «колечко с мизинного перста».

158

 

 

     В принципе, кольцо — символ женщины[25]. Иметь кольцо на руке — быть хозяином той женщины, которая его дала, символическим выражением чьей сущности оно являлось. Отголосок этих верований — тра­диция обмениваться кольцами при вступлении в брак. Этим новобрачные как бы признают власть над собой своего избранника.

       В более широком смысле можно сказать, что, получая кольцо хо­зяина подземного царства, культурный герой обретает право пользо­ваться подвластными тому силами. Обратим внимание также на то, что речь идет о колечке «с мизинного перста»: мизинец — палец Меркурия, который является богом не только торговли, но и науки, в том числе тайной, покровителем магов. Не удивительно, что с помощью такого кольца герой получает неограниченную возможность совершать чудеса.

       Разумеется, этими моментами совершенно не исчерпывается вто­рой пласт сказки. Приведенные соображения — всего лишь иллюстра­ция возможности «символического анализа» языка символов.

       И, наконец, третий пласт. Можем ли мы что-либо сказать о тех аспектах интерпретации сказки, которые отражают глубинный уровень взаимодействия с реальностью, позволяют узнать нечто о природе универсальных сил, определяющих закономерности общего миропорядка? С уверенностью здесь, как мне кажется, вряд ли можно что-либо утверждать. Выскажу лишь некоторые предположения.

       Во-первых, отчетливо видно, что высшие силы почему-то покровительствуют некоторым видам девиантного поведения и вознаграждают того, чьи действия, с позиции здравого смысла, не могут дать положительного результата. Окружающих это сильно задевает («Опять повез­ло дураку!»). Но задумаемся, воспринималось бы поведение Мартынки как дурацкое, если бы он те же поступки совершал без видимого мате­риального ущерба для себя? Ну, например, выкупил бы собаку и кошку за те же 200 рублей, но при этом сам бы процветал? Думаю, некоторые одобрили бы это, другие — расценили как чудачество, но никто — как дурость. Выходит, дурак — это тот, кто во главу угла ставит немате­риальные мотивы именно в ущерб себе? Но восточные мудрецы гово­рят: «Щедр не тот, кто отдает то, что другому необходимо, а тот, кто отдает то, что необходимо ему самому».

       Второе. Почему поступки дурака вызывают такую сильную эмоциональную реакцию? В отношении персонажей сказки это хотя бы понятно: они непосредственно сталкиваются с последствиями его «альтруизма» (мать под зиму осталась без хлеба и без денег, братья без обеда и т. п.). Но мы-то как будто не страдаем? Почему же и нас раздражают действия дурака? Не потому ли, что мы, пусть и не осознаем, но ощу­щаем, что сами так не способны поступить? Дурак может действовать, как мы (заметим, за исключением отдельных моментов, его поступки

159

 

обычны), а мы не можем, как он. Следовательно, у него больше степеней  внутренней свободы. А это означает другой тип личности. Его зависи­мость от материальной составляющей жизни существенно меньше, чем у нас. Это и есть глупость? Но вспомним, что во многих духовных уче­ниях свобода от материальной, вещной стороны объявляется высшей ценностью, способность человека не думать о завтрашнем дне — важнейшей составляющей духовного прогресса:

       «Взгляните на птиц небесных: они не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?

       Да и кто из вас, заботясь, может прибавить себе росту хотя на один локоть?

       И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся, ни прядут;

       Но говорю вам, что и Соломон во всей своей славе не одевался так, как всякая из них;

       Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет бро­шена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!

       Итак, не заботьтесь и не говорите: "что нам есть?" или "что пить?" или "во что одеться?

       Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом.

       Ищите же прежде Царства Божия и правды Его, и это все прило­жится вам.

       Итак не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний сам будет заботиться о своем: довольно для каждого дня своей заботы»[26].

       Получается, что те, кто поносит дурака, живут, говоря словами Еван­гелия, «как язычники», а сам он — по заповедям Божиим? Причем, что интересно, в сказке на одной чаше весов — духовная мелочь (пожалел животных, выкупил не то, что человека, а всего лишь кошку и собаку) и материальная, вещественная громадность угрозы голодной смерти. И первое перевешивает второе. Иначе говоря, в русской фольклорной традиции сопоставляются не духовная вершина и материальная вершина, а духовный золотник и материальный пуд. И золотник оказывается более весомым.

       Еще момент. Мы уже поняли: мысль о том, что в отечественных сказках вознаграждается глупость, не бесспорна. Но вознаграждается ли вообще что-либо? «Конечно! — скажем мы, — ведь дураку достаются богатство, жена-красавица, да еще полцарства в придачу!» Но награда ли это?

       Нечто является или не является вознаграждением не по природе своей, а в соответствии с той системой ценностей, которой придерживает­ся человек. Если для кого-то свобода — огромная ценность, то ее

160

 

обретение большая награда. Если кому-то она не только не нужна, но и в тягость, ее дарование — наказание. То же и деньги, и власть. Если для кого-то они — высшая ступень иерархии ценностей, то обладание ими награда. Если же они — жизненная помеха (вспомним аскетов), то это наказание, а не награда.

       Все, что обычно получает дурак в конце сказки, в нашей системе ценностей — безусловная награда. А для дурака? Вспомним, для него: мешок серебра, причитавшегося за три года работы, оказался менее значимым, чем желание разобраться, «в чем тут штука?».

       И, наконец, случайно ли, что обладателем богатства становится человек, для которого оно — далеко не цель жизни, а те, кто к нему из всех сил стремятся, или его не получают, или, получив, теряют? Поскольку данный мотив в русских народных сказках повторяется устойчиво, вероятно, есть основания предполагать, что нет. Учитывая же результаты анализа «символического» пласта сказки, можно сказать, что эти два обстоятельства — довольно высокая степень независимости от материальных благ и неожиданное, вроде бы неоправданное обладание ими — разные проявления одного и того же фундаментального качества личности: способности гармонично воспринимать окружающее, верно оценивая подлинную значимость каждого компонента происходящего. (Вот она, позиция «дурака», т. е. человека, способного смотреть на мир без шор.)

       Таким образом, пафос мотива дурака в русских сказках, как мне кажется, следующий: богатство и власть действительно расширяют воз­можность воздействовать на течение событий. Но они органичны в ру­ках того, для кого они, как ни парадоксально, не главное. Достижение такого уровня индивидуального развития сопряжено со способностью поставить во главу угла собственного внутреннего мира ценности не материальной природы (хотя бы и себе во вред). И действовать, сообра­зуясь с таким мировосприятием, не зависимо от того, одобряется или осуждается подобное поведение.

       В заключение хотелось бы сказать, что природа любого символа бесконечно глубока. Она не исчерпывается перечнем предполагаемых исследователем значений, которые могут быть выделены на основе анализа культуры, традиций или сегодняшнего уровня понимания природы вещей. Чем мудрее будет становиться человек, тем более глубокие пласты смыслов будут ему открываться в языке символов. Перечень смыслов никогда не может быть исчерпан, выбран до конца, поскольку наша способность познавать мир связана с богатством нашей собствен­ной натуры. Чем сложнее и совершеннее будет человек, тем сложнее и совершеннее будут те смыслы, которые он способен постичь на основе изучения языка символов.

161